Произведения В. Н. Крупина

СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО. Давно не было настоящих зим. Трескучего мороза. Настоящего зимнего солнца. Вроде зима по календарю, а солнца нет, под ногами серый мокрый снег. Просто мучение для русского сердца. Дни тянутся.
Но вот, не оставил Господь, в Сретенские дни грянули морозы. Сияет, желтое на голубом, солнце. На улицах, в транспорте покрасневшие, похорошевшие лица. А всего-то минус двадцать пять градусов. У нас в детстве не ходили в школу только при минус сорока. И вот, утром соскакиваешь с постели, прыгаешь в любые валенки, и в одних трусах и майке выскакиваешь на середину улицы, откуда видна пожарная вышка. Именно на ней в такие дни вывешивали флаг – знак того, что занятия отменяются. И вот – о, счастье жизни, ты есть – флаг! Летишь обратно в избу – флаг, флаг! Конечно, по одному твоему виду все это уже поняли! Ура! И после этого день-деньской на улице. Любимый лог за околицей села. Склоны, крутые и пологие. Лыжи, санки. Спуски и подъемы. Слалом, биатлон, таких слов мы и знать не знали, но были же их воплощения в скоростных спусках с поворотами между натыканных в снег еловых веток и киданием снежков на ходу в цели. А цели – расставленные по обочинам трассы остатки сломанных лыж.
А бывало – делились на две команды. Первая вверху, готовит «гранаты» – куски твердого наста, вторая выстраивается справа и слева трассы спуска через интервалы. Конечно, тут и судьи.
Сигнал! Первый пошел. За ним, через пару-тройку секунд второй. Несутся вниз, виляют между ветками, успевают на ходу кидать в соперников «гранаты». Соперники не имеют права отскакивать. Может и в лицо прилететь. Может и ссадина остаться. Больно тебе? Но тебя никто не заставлял становиться под удары. Сам захотел. А никто и не обижается. И никто не трусит.
И, конечно, прыжки с трамплинов. Трамплины делали так: ломали еловые ветви, укладывали на середине склона холмиком, холмик засыпали снегом, прихлопывали лыжами. Рядом делали еще трамплин, поменьше. То есть, если разогнался и несешься на большой трамплин и вдруг испугался, то сворачиваешь на маленький. Испугался – ничего. В следующий раз взлетишь с большого. И падения бывали, как без этого. Очень ощутимые. Так хлопнешься, что снежный фонтан вздымаешь и катишься вниз в облаке холодной пыли. Где там руки-ноги, где лыжи, где палки?
Да, целый день на морозе. И никто не обмораживался, никто не простывал, и потом не чихал, не кашлял. И таких дней в детстве было множество. То есть вырасти слабаком при такой закалке было просто невозможно.
А что там было в мире, в России, в эпохе в эти 50-е, 60-е годы? Какие культы личностей, какие волюнтаризмы, какие застои и оттепели, нам-то что было до этого. У нас было счастливейшее детство: нас хранил Господь, нас выращивала Россия.

ЧИТАЮ КРИТИКУ, статьи, исследования о литературе. Что-то новое нахожу. Но что? Какие-то факты, сведения. Откладываю газету, журнал и размышляю: я что, богаче стал? Нет. Стал больше знать. А надо это? И опять читаю, и опять вижу, что всё это знание совершенно не помогает спасать душу. Более того, загромождает ее этими знаниями, заваливает проходы к престолу Божию.
Меня затягивают в споры-разговоры, дискуссии, затягивают их организаторы, но они просто куклы, думающие, что это они, а не кто-то выбирает темы статей, дискуссий, круглых столов… наивные люди.
За многими процессами нравственной жизни стоит глава жизни безнравственной. Как бы ни была интересна, допустим, дискуссия, она бесполезна, только поссорит участников, сожрет их время, состарит, ни к чему не приведет. А видимость умственного труда будет. Это они называют «мозговой штурм». А чего штурмуют? Все равно же больше, чем Господь позволит, никому не захватить.
Но гордыня толкает к новым «штурмам». И дальше опять по кругу.
А вот уже и венки несут на гражданскую панихиду. А орденов, грамот, званий! Сколько сил, нервов, сколько времени угроблено на всё это. И только и осталось: разговоры о том, какая пенсия вдове. Надо бы побольше, ведь супруг при «штурме» погиб.

ЕЖЕДНЕВНЫЕ ЧТЕНИЯ. Деяний святых Апостолов, текстов из Евангелия, Псалтыри очень освежают голову и питают сердце. Они же не случайно избраны и рекомендованы к прочтению именно на этот день. И как торжественно выносится Евангелие в Храме, как готовятся молящиеся к слушанию его. «От святаго Евангелиста Иоанна чтение!» – возглашает батюшка. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе», – закрепляет хор. И, в последнюю секунду перед чтением, возглас: «Вонмем!» – то есть: замрем, растворимся во внимании, будем слушать.
Тихо в храме. Медленно, громко, спокойно, четко проговаривает строки Писания батюшка или диакон. Сегодня Апостол – о запрете апостолам от членов синедриона говорить об Иисусе. Вместе с тем в Иерусалиме и окрестностях уже известны многие чудеса, свершенные именем Христовым, уже здравы те, кого все знали неизлечимо больными. И члены синедриона «призвав их (апостолов), приказали им отнюдь не говорить и не учить о имени Иисуса». И звучит их великий ответ: «Но Петр и Иоанн сказали им в ответ: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деян., 4:19, 20).
Конечно, Петр и Иоанн не враз говорили, кто-то один говорил, но они, ученики, все так думали. И в последующую жизнь никто из них не замолчал о деяниях Божиих.
Вот нам назидание.

– В РАБСТВЕ ЛИ ТЫ РОЖДЕН, не ищи другого, – говорит Писание. И это написано не рабу, а брату во Христе. То есть на всяком месте, во всяком звании можно спасти душу. Гегеле-марксо-ленинско-сталинское истолкование истории эволюционно. То есть история, близясь к свержению царизма, становилась якобы всё умнее. Рабы древнего Рима на демонстрации 1-го мая несли плакаты: «Да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества!» Спустя тысячелетие новый лозунг «Да здравствует капитализм – светлое будущее всего человечества». И никак не иначе. Пожили при капитализме – даешь социализм, опять же светлое, опять же будущее, опять же всего человечества. Как было дьяволу, при такой всесветной глупости людей, не воспользоваться возможностью захватить и золото, и пространства, и власть во всем человечестве?

РУССКИЙ БОЛТУН. У Розанова убийственно точно о русском болтуне, который разгулялся на просторах России и русского сознания. Доболтались до революции. А сейчас безответственная болтовня даже увеличилась.
И до чего на сей раз доболтаемся?
Тем более огромная опасность в том, что болтают дураки. Они и тогда были неумными – хотели убивать историческую Россию. И почти убили. Их, как говорящих кукол, дергали за языки очень не дураки, а злобные и хитрые. Но тогдашних дураков все-таки, хотя и не все, а различали. А сейчас дураков не отличишь – они наловчились болтать, как умные. Им дано всё: микрофоны, экраны, пресса, кафедры, аудитории, оплата болтовни. И полная безответственность.
Болтают и не краснеют политики, чиновники. А уж журналисты времени теперешней демократии! Прямо в глаза врут читателям и зрителям. А те, говоря по-простому, хавают. И ведь часто вразумляются самой жизнью и вроде образумятся, а глядь, опять верят болтунам. А болтуны до того дошли, что верят своей болтовне.
Но кошка скребёт на свой хребёт.
Смотреть здесь
А ТЫ УЛЫБАЙСЯ! В воскресенье должен был решаться какой-то очень важный вопрос на собрании нашего жилищного кооператива. даже подписи, чтоб была явка. А я пойти не смог – не получилось никуда отвести детей, а жена была в командировке.
Пошел с ними гулять. Хоть зима, а таяло, и мы стали лепить снежную бабу, но вышла не баба, а снеговик с бородой, то есть папа. Дети потребовали лепить маму, потом себя, потом пошла родня поотдаленней.
Рядом с нами была проволочная сетчатая загородка для хоккея, но льда в ней не было, и подростки гоняли футбол. И очень азартно гоняли. Так что мы постоянно отвлекались от своих скульптур. У подростков была присказка: «А ты улыбайся!» Она прилипла к ним ко всем. Или они её из какого фильма взяли, или сами придумали. Первый раз она мелькнула, когда одному из подростков попало мокрым мячом по лицу. «Больно же!» – закричал он. «А ты улыбайся!» – ответили ему под дружный хохот. Подросток вспыхнул, но одёрнулся – игра, на кого же обижаться, но я заметил, что он стал играть злее и затаенней. Подстерегал мяч и ударял, иногда не пасуя своим, влепливая в соперников.
Игра у них шла жестоко: насмотрелись мальчики телевизор. Когда кого-то сшарахивали, прижимали к проволоке, отпихивали, то победно кричали: «Силовой прием!»
Дети мои бросили лепить и смотрели. У ребят появилась новая попутная забава – бросаться снежками. Причем не сразу стали целить друг в друга, вначале целили по мячу, потом по ноге в момент удара, а вскоре пошла, как они закричали, «силовая борьба по всему полю». Они, мне казалось, дрались, настолько грубы и свирепы были столкновения, удары, снежки кидались со всей силы в любое место тела. Больше того, подростки радовались, когда видели, что сопернику попало, и больно попало. «А ты улыбайся!» – кричали ему. И тот улыбался и отвечал тем же. Это была не драка, ведь она прикрывалась игрой, спортивными терминами, счетом. Но что это было?
Тут с собрания жилищного кооператива потянулся народ. Подростков повели обедать родители. Председатель ЖСК остановился и пожурил меня за отсутствие на собрании: «Нельзя стоять в стороне. Обсуждали вопрос о подростках. Понимаете, ведь столько случаев подростковой жестокости. Надо отвлекать, надо развивать спорт. Мы решили сделать еще одно хоккейное поле».
– А ты улыбайся! – вдруг услышал я крик своих детей. Они расстреливали снежками вылепленных из снега и папу, и маму, и себя, и всю родню.

НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ. Пословица эта невольно вспомнилась, когда мне рассказали случай, бывший недавно в Кирове. Одному мужчине перед отпуском выдали и отпускные, и зарплату, и еще так сошлось, что подошли премиальные и вознаграждение за рационализацию. Денег получилось рублей шестьсот. А в кассе не было иных денег, только трехрублевые ассигнации. И мужчине трешницами, новенькими трешницами отсчитали всю сумму.
Желая и посмешить, и обрадовать свою жену, он разложил эти новенькие денежки в квартире на столах, на подоконниках, на полу.
Тут ему позвонил сосед. Вошел и обомлел – в квартире все аж зеленело от денег. Сосед чуть не зазаикался: «Что это?» А мужчина был веселый, придумал с ходу ответ: «Да вот, наделал, сушить разложил».
Сосед побежал домой и позвонил в милицию. Так и так – приезжайте, поймаете фальшивомонетчика.
Милиция приехала. Деньги так и лежали. Милиция с ходу спросила: «Где станок?» Сообразив, отчего заявилась милиция, мужчина пошутил: «У соседа прячу».
Один остался, двое пошли к соседу. И что же? Накрыли в квартире сделанный из дефицитных заводских деталей огромный самогонный аппарат.

БАНЯ ГОРИТ… У нас в селе был случай, когда в бане мылись девушки и баня загорелась. Загорелась с предбанника. Девушки хватились, когда им уже закричали. Через предбанник выйти и думать было нечего, он весь пылал, одежда девушек сгорела. Мужики высадили окошко, разворотили жердью два венца, чтоб можно было выскочить.
Но девушки кричали, что ни за что не выйдут, чтоб им принесли одежду. А уже так стало припекать, что даже смельчаки отскочили. И вначале вроде сбежавшимся было потешно, а тут затревожились. Стояла зима, был безветренный лунный вечер, и пламя не относило на другие постройки.
Пока бегали за одеждой, девушек так прижгло, что они выскочили, их укрыли шубами, и они босиком, под общий хохот убежали. Но выскочили-то две, а мылись-то они втроем.
«Сгорит, а не выйдет», – успели они крикнуть про подругу.
Тогда один парень схватил одежду и кинулся к развороченной, пылающей стене. Кинул одежду в проем, сам упал на чернеющий, тающий снег, и было видно, как задымились его шапка и воротник на пальто.
Наконец, из проёма вылезла одетая девушка. Даже платок был на ней завязан. Она упала парню на руки и потеряла сознание. Он отбежал с нею метров на десять и сам упал. Тут уже их оттащили. В это время просела крыша, огонь и искры взвились…
Помню, об этом случае долго говорили в селе. Кто осуждал девушку: ведь могла и сама сгореть, и парнем рисковала. Подумаешь, голая, никто ж одетым не моется. Но многие, особенно женщины, девушку одобряли, говоря, что и они тоже лучше б сгорели, но не выскочили без ничего.
Какая дальше была судьба у этой девушки и парня, я не знаю. Ах, как бы хорошо, если б они поженились, жили бы согласно, было бы у них много детей, а теперь уже и внуков.
Давайте думать, что так оно и есть.

ЛЕВЫЙ ЖЕНИХ. В Мурманске никто не удивляется, если две девушки, говоря друг с дружкой о женихах, спрашивают:
– Он у тебя какой: левый, правый?
Под этим вопросом кроется вот что. Юношей в Мурманске, не причастных к флоту, нет. И они делятся на две группы – те, кто, выйдя на корабле из Кольской губы, поворачивает налево, и те, кто направо. Те, кто налево, идут в загранплавание. Это чаще всего торговый флот, «торгаши», а те, кто идет вправо, идут в Арктику, на тяжелую работу. Это трудяги.
Знакомый, избороздивший всю Арктику мореман говорил мне, что левых от правых он отличит сразу.
– По какому признаку?
– По разговорам. Кто налево ходит, у нас их «леваками» зовут, выпьют рюмку, и пошло про барахло, да куда выгодней ходить, да какой язык, кроме английского, лучше учить. Ну, может, еще про баб поговорят. А мои трудяги, как выпьют, и все про работу, про работу и про работу. Еще выпьют, и опять про работу. А те все про тряпки. Зато, конечно, женам всего навезут.
Я понимаю, что деление огрубленно, и не хочу обижать торговый флот. Но факт есть факт – работяги Арктики почти никогда не уходят в левые рейсы, не переходят почти в “торгашей”. Последних же иногда списывают. Обычно они не идут в Арктику, а находят работу на берегу. Не смогут в Арктике, так говорил мой арктический знакомый. Но списывают их редко, они держатся за место, пьют аккуратно, в разговорах сдержанны.
Есть о чем подумать мурманским девушкам.

НОЖИЧЕК. Раз в жизни я видел, как плачет старший брат, а это для меня, маленького мальчика, было страшно и незабываемо.
Пятьдесят второй год был настолько дождлив, что все вымокло. На полях жили утки, а приречные луга так и остались заливными. Чтобы спастись от безкормицы, косили в дальнем лесу на полянах. И мы ходили. В дождь коси, в вёдро греби, говорит пословица. В то-лето она была выполнена наполовину – дождь лил дни и ночи.
И вот, когда уже не чаяли спасения, дождь перестал, и брата, а с ним меня послали посмотреть, что сталось за это время со скошенной травой.
Мы пошли, это километров восемь, шли весело, брат обещал мне, когда придем в лес, дать на время перочинный ножик, он его сам заработал, двухлезвинный. Такой длинненький, гладенький. На щечках рисунки зверьков.
По пути был ручей, который мы никогда за препятствие не считали, а из-за дождей он разлился до того, что мы еле нашли узкое место, которое с разбегу перепрыгнули.
В лесу зеленая дорога лежала в воде, мы разулись и пошлепали босиком. Ботинки не потащили с собой, подцепили на заметное дерево.
Освободив руки, я попросил ножичек. Брат хватился – нет ножичка. Всего себя обыскал – нет. Мы хотели сразу идти обратно, но скрепились, заметили место и дошли до покоса.
Там было невеселое зрелище – все поляны были налиты водой, скошенная трава, которая сгнила, которая проросла, но помню, что это не сильно нас расстроило, мы все думали о ножике. Пошли обратно, и от того места, где хватились, стали внимательно смотреть на дорогу. Вода на дороге была прозрачной, отстоялась, и мы б, конечно, заметили блестящий предмет. Но не было его. Мы прозевали даже обувь, за которой потом вернулись и снова вглядывались в свои, теперь уже двойные следы.
Вышли из леса, и тут я со страхом увидел, что брат беззвучно плачет. Он шел впереди, я боялся на него смотреть.
Последняя надежда была на ручей, на то место, где мы перепрыгивали ручей. Да, именно там мы и нашли ножичек. Но уже ничего не вырезали им, шли быстро и молча. Дома рассказали о том, что сено пропало.
Вспомнил я эту историю, когда мне подарили перочинный нож с пятнадцатью приспособлениями. Вернуть бы детство, вот бы нам с братом радость.

ДО ЧЕГО ДОШЛИ. Что нравственнее – волейбол или косьба? Футбол или колка дров? Разумеется, последнее. Дико представить занимающегося спортом монаха-отшельника, живущего более ста лет, бодрого, ясного умом и духом. И пища его – вода, хлеб и овощи.
Поневоле такие сопоставления приходят в голову, когда видишь, что все пространства между городами заполнены десятками тысяч турбаз и спортивных лагерей, а в них – миллионы людей, тренирующих непонятно для каких под вигов свои тела. Они бегут мимо работников, согнувшихся над грядками, мимо колющих дрова и несущих воду, мимо пастухов, взирающих на спортсменов в насмешливом недоумении. Что до того спортсменам! Они значительнее кого угодно. Посмотрите вокзалы, аэропорты – как энергично, уверенно, пренебрежительно к публике идут коллективы спортсменов, как проносятся мимо переполненных автобусных остановок полупустые автобусы спортивных обществ, как, развалясь каждый на два места, сидят, полулежат в них физически совершенные люди. О, они знают, что не они обслуживают зрителей, а зрители их. Они выложатся, когда надо, но они и потребуют, что надо за это. Они смеют так вести себя, ибо век спортивной славы короток, а потом… как знать, что будет потом… «Время мчится все быстрей, – поют они, – время стрессовых страстей… Темп – наш современный чародей».
Они бегут, эллински прекрасные и олимпийски спокойные, арийски уверенные в себе. И интересно, что стихают возгласы в их адрес:
«Лопату бы вам в руки!» Как-то не пристала лопата этой дорогой и все дорожающей спортивной форме, и вообще всему их виду. Не заставлять же рысака работать водовозной клячей.
– Господи, – говорят старухи, – не знай, до чего дойдем, а уж до чего дошли.
Старухи сидят на обочине около магазина и ждут продавщицу – уехала за хлебом и макаронами. Мимо, начиная поддавать в скорости, чтобы не опоздать к обеду, бегут их внуки. Инструктор едет сзади на велосипеде, подгоняет. Включает для бодрости магнитофон. Тот орёт на всю окрестность: «Это не просто гимнастика, это зарядка души…»

НА КАКОМ ЯЗЫКЕ? Подошел до открытия к магазину и застал конец разговора. Худая старуха в сером фланелевом халате говорила похмельным мужикам:
– Серно-огненная кислота польется с неба!
– Ничего, это-то переживем, – отвечал один мужик, – нам лишь бы скорее открыли.
– Ну давай, дальше пугай, – говорил другой, отплёвываясь от горечи докуренного вконец окурка и раздумывая снова закуривать. – Чего ещё в твоем Завете?
– Кабы в моём, я бы вас пожалела, – отвечала старуха. – А тут никого не пожалеют, останутся жить только одни праведники.
– Так кто ж тогда останется? Этот, что ли? – мужик показал на меня и тут же спросил, войду ли я в их, пока неполный, коллектив.
– И все будут говорить на одном языке, – продолжала старуха.
– На каком?
– Бог знает.
Мужик все-таки надумал закурить. Закурил, подержал на ветерке сразу погасшую спичку и помечтал:
– Уж хоть бы на русском. А то доживём и не поймём, о чём говорят.

ВОЗРАСТ ЛЮБВИ. С детства я был обречен на безответную любовь – все девчонки, с кем я учился, были на два-три года старше и меня за человека не считали. Классе в девятом, после вечера, я осмелился тайно догнать одноклассницу Галю и сказать ей: «Давай с тобой ходить». Это по-вятски означало предложение дружбы. «С тобой?» – изумилась Галя и захохотала, так ей стало смешно. А я пошел топиться.
Дальше было также. Я утешал себя тем, что мне остается работа, что никто не запретит мне любить того, кого я захочу. А узнает она или нет, это пусть. И, может, самая моя пронзительная любовь обо мне так и не узнала.
Это Лолита Торрес. Когда, сидя на полу нашего клуба, я увидел её на экране, не знаю, что сталось со мной. Всё переменилось. Её голос, как она шла из глубины дворца; когда её лицо приближалось, у меня захлёстывало дыхание. Свет зажегся, и меня будто застали на месте страшного события – будто меня убили и сейчас сбегутся смотреть. Я убежал, очнулся в сарае, отлично помню, как стонал и бился лбом о перегородку. Фильм назывался «Возраст любви». Возраст любви.
Любовь! Еще не было названо это слово, но кто же, как не она, сделала меня уверенным в том, что я вырасту, стану знаменитым и Лолита Торрес меня полюбит. А она обязана все эти годы быть мне верной и остаться именно такой же юной. Юной, рядом со мной, возмужавшим. Я представлял – вот я становлюсь таким человеком, о котором она не сможет не знать. Но и тут же, терзая себя, знал, что нет, не узнать обо мне Лолите. И все мучил и мучил себя этим, и не хотел, чтоб мучение кончилось, неосознанно продираясь к мысли, что радость может прийти только через страдания.
По крайней мере в возрасте любви.

ЧУДЕСА КРЕСТНОГО ХОДА. Мои впечатления о чудесах связаны, в основном, с Великорецким крестным ходом. Который вот уже 600 лет ежегодно свершается в Вятской земле, проходя путь от Вятки к месту обретения иконы святителя Николая. Южная, обращенная к Спасским воротам Кремля, церковь Покровского собора, освящена в честь иконы святителя Николая Великорецкого. В последнее время Великорецкий крестный ход возглавляет о. Геннадий. Крестный ход идёт неделю. Три дня на реку Великую, день там, два обратно.

БАНКА КОНСЕРВОВ. Мы шли обратно. Позади был праздничный молебен, купание в Великой после водосвятного молебна. Обратно нас обычно идет меньше раза в два, а то и в три. «Туда идут все, – говорит отец Геннадий, – и званые, и призванные, и оглашенные идут, а обратно – избранные».
В этот раз туда шло более тысячи людей, обратно – триста с небольшим. На привале, уже к вечеру, оказалось, что у нас и еды-то совсем мало. Сели мы своей группой, человек десять. Нет, больше. Отец Геннадий, две его дочери, маленький сын, врач Нина Аркадьевна, крановщик Саша из Чепецка, журналист Алексей из Саратова, я, еще двое певчих, диакон Андрей, еще кого-то и не помню. Открыли банку кильки в томатном соусе, разломали последнюю полбуханку, о. Геннадий благословил трапезу. Черпали по кругу. Еще были перышки зеленого лука. Саша всегда старался успеть в своем котелке вскипятить чай – хоть каждому по паре глоточков для бодрости.
И вот мы едим, едим. Наелись. Саша чай заваривает.
– Чего ж это не доели, – говорит Нина Аркадьевна, – не оставляйте, банку-то заканчивайте.
И тут мы и поразились. Нас больше десяти, банка консервов одна, да и то совсем маленькая. И полбуханки на всех разве много? А все наелись, все сыты. Я помню, потянулся к банке, чувствую, что больше не хочу, другие также. Попили Сашиного чайку. О. Геннадий прочел благодарственную молитву. Он меньше всех удивился, только улыбнулся, когда кто-то эти банки с килькой незаметно менял.
Нет, банка консервов была одна. А нас много. И все встали и пошли, будто со званого обеда.

НЕЗАПЕРТЫЙ ДОМ. Женщина, никак не могу вспомнить ее имя, рассказывала, и не только мне, как она в прошлом году пошла на крестный ход, и только к концу первого дня спохватилась, что оставила незакрытым дом. Дом на окраине Кирова, отдельный, больше в нем никто не живет. Ох, ах, что делать? Советовали ей вернуться, но она сказала: «Нет уж, пойду. Как Бог даст». И пошла. И прошла весь крестный ход. А это неделя.
Вернулась домой. Сразу почувствовала – в доме кто-то есть, дверь нараспашку. Нарастопашку, как у нас говорят. Она встала на крыльце, боится войти. Вдруг изнутри выходит молодой небритый мужчина, кидается перед ней на колени и кричит:
– Выпусти меня, выпусти меня ради Бога. Я тебе все верну, я тебе все отработаю, выпусти!
– Дверь же открыта, – ответила она, – выходи.
– Не могу, не могу! Старик не пускает.
– Какой старик?
– Невысокий такой, седенький. Я залез к тебе, холодильник очистил, еще чего прихватил, вот оно, все целое, и к двери пошел. А в дверях этот старик. И ничего не говорит. И так мне страшно. Ночью пытался выйти, он снова в дверях. Выпусти, или хоть в милицию сдай.
– Какая милиция, иди. Не поджег, и спасибо, ничего мне не надо.
– Старика боюсь.
Женщина прочитала молитву, выпустила этого мужчину.
Существует многократно проверенное поверье, что у тех, кто идёт на крестный ход, за это время ничего не случится ни с домом, ни с родными и близкими. Но верить одно, а испытать на себе – другое.

ТЕПЛИЦА. Нынче был такой ураганный ветер, и как раз в начале крестного хода. Много было разговоров, что таким ветром непременно порушит теплицы, даже и крыши, если слабые, снесёт. Елена, одинокая женщина, отвезла до крестного хода мать-старуху в больницу и шла молиться за неё. Жили они вдвоём. Елена шла и переживала, что теплицы ветром порушило, целлофан порвало, что ночные морозы загубят и огурцы, и помидоры.
Когда она вернулась, то увидела, что так и есть – теплицы повалены, укрытия над растениями никакого. Соседи рассказали, что и у них всё переломано. Но они-то хоть тут были, хоть быстро поправили. Елене одной было не поправить теплицы, нанять кого-то помочь было не на что. Она разобрала, отнесла к бане каркас теплицы, а под обломками каркаса обнаружила совершенно целые, и не поломанные, и не почерневшие от мороза ростки. Огурцы даже дали уже третью пару листочков. Тогда как у соседей было по два. И вот – всем селом приходили смотреть, как у Елены без теплицы выросли овощи всех раньше, всех крупнее. И никакая тля их не тронула. Елена приносила матери в больницу свежие огурцы, приносила побольше, чтоб хватило всей палате.

КОСМЕТИЧКА. Шла на крестный ход женщина Люба. Тащила с собой огромную косметичку, сумочку такую дамскую, набитую разными кремами и средствами от комаров, клещей, для кожи. Люба говорила, что у нее очень чувствительная кожа, чуть что – и сразу аллергия, что даже и умереть может от укуса комара, осы или овода. Так врачи ей говорили. Люба рассказывала, что раз ее укусила стрекоза, и она (не стрекоза, а Люба) была в реанимации.
На каждом привале Люба лезла в косметичку и обрабатывала кремами все открытые места – лицо, шею, ноги. И шла так до следующего привала.
И вот однажды, подходя к остановке, Люба со страхом и ужасом обнаружила, что забыла косметичку. Вернуться? Куда там – ушли далеко. Да и где ее там искать? Стала спрашивать у женщин, но никто никаких косметических препаратов с собой не нес. Старуха Маргаритушка вообще даже так сказала: «Что вы все комаров-то гоняете, им тоже надо поесть, целый год нас ждали». И даже еще и так выразилась: «А вы когда кого кусаете да когда из родных кровь пьете, не думаете, что Господь вас возьмет и прихлопнет?»
– Все, – сказала Люба, – я пропала, мне не жить.
А комаров, мошки, разного гнуса было в тот год предостаточно. Люба на привале лежала под курткой, на ноги натянула толстые, жаркие чулки. Пошла дальше обливаясь потом, вся закутанная. Потом, дышать-то надо, стала выглядывать. Одним глазом, двумя. Потом нос высунула, потом и чулки поменяла на легкие. Потом, когда проходили светлую лесную речушку, умылась как следует, смыла остатки косметики и шла уже как все. Ясное дело что кусали ее комары, как и всех. Но ничего плохого с Любой не случилось.
А про косметичку Любы шутили, что из-за нее, небось, лесные модницы лисички передрались. Маргаритушка сказала Любе, что молилась за неё. Да и все мы. Да и она сама.
Смотреть здесь
ТИШЕ, МЫШИ, КОТ НА КРЫШЕ! Кажется, что уже все рассказано про котов, даже и в литературе они получили наибольшее внимание среди животных. Их и очеловечивали, и писали записки от их имени, делали говорящими, как Бегемот у Булгакова. Помню, в детстве меня изумило, что и тигр, и лев, и всякие леопарды, и барсы, и рыси – все из семейства кошачьих.
Но уже к известным историям про котов прослушайте историю про кота Бумчика. Так его звали хозяева.
Бумчик лежал на окне, свесив хвост и нервно им дергая: очень ему не нравилось, что люди мало занимаются кошачьими делами. Идут куда-то, собак на поводке ведут. Людей Бумчик презирал, собак ненавидел. Но и свой, котовский, народ тоже Бумчика не устраивал. Лежат, пузо греют, электричество в шерсти копят, мурлычут, когда гладят, из чашки на полу лакают. Нет, Бумчик ел со всеми, сидя на столе, спал выше всех, на мебели, озирая свои владения светящимися глазами. Но этого было мало.
И что же надумал Бумчик? О, он ни больше ни меньше как переделал кошачью породу. Не внешнюю, а внутреннюю. Как? Путем повышения рождаемости себе подобных. Но это же очень трудно, скажет любой, хоть немного знакомый с миром кошек. Они же, коты, дерутся насмерть из-за кошек, неужели бы и на Бумчика не нашелся какой кот-герой. Конечно, нашелся бы. Но Бумчик стал поступать не по- геройски, а по-хитровански. Вот начинается февраль – март, кошачьи визги и крики не дают нам спать. А кто же спит в это время? Спит в это время, просто дрыхнет кот Бумчик. Расчет его просто гениален и безошибочен: коты, убивая, уничтожая, обессиливая друг друга, расползаются под утро зализывать раны, им не до кошек. Вот тогда Бумчик встает, потягивается и идет на крышу производить потомство. И так и неделю, и месяц, и полтора. Кошки плодятся быстрее кроликов. За несколько лет Бумчик создал целые поколения котов, подобных себе. Их охотно разбирали, везли в другие города. Там они точно так же поступали, как Бумчик, то есть вытесняли котов местных пород. Ведь внешне-то Бумчик был красив.
Так вот, этой породе было нетрудно подчинить себе интересы общества. Мы же видим, что уже и журналы издаются про котов и кошек, выпускаются клетки «Кошкин дом», а сколько кошачьего корма, о нем только и реклама. Все занимаются котами, возят их на выставки, фотографии печатают в журналах, вешают на стенку. В домах больше кошачьих морд, чем портретов членов семьи. При встречах и на работе говорят только о котах. «А мой Пушок ест только треску, прокрученную через мясорубку» и т.д.
Но сейчас Бумчикова порода переживает серьезный кризис. А все дело в том, вспомним, как она была создана, путем хитрости. Не хотелось родоначальнику драться за свое счастье, хитростью брал. Но ведь его потомки все такие же хитрые, все хотели бы с вечера поспать, а потом уже без особых хлопот приняться за кошачью любовь. Но вот именно от того, что все такие хитрые, то все собирались утром, и оказывалось, что драться все-таки надо, даже таким хитрым.
Осознав такое обстоятельство, Бумчик умер с горя. Ибо ему первому потрепали загривок его наследники. Оставшиеся начали драться и дерутся до сих пор. Вспоминают, что были раньше благородные нравы, все решалось в честных поединках, а теперь все пошли такие сволочи, что от них только сволочи и рождаются. Говорят, появился кот, который с вечера не спит и идет на крышу. Но он не учитывает, что кошки теперь с вечера спят, только под утро начинают морду лапой чистить. Но, конечно, гарантии нет, что не начнут поиск котов с вечера. То есть легко предсказать, что пойдет новая порода уже сверххитрых котов. И так далее.
Надо ли добавлять, что мышей они давно не ловят.

ТАКУЮ ТЕЩУ, ТАК И ЖЕНЫ НЕ НАДО. Сварщик Виталий – золотой работник. Про него говорят: он и бумагу сварит. Безотказный: посылают алюминий сваривать – идет, хотя это дело очень вредное и трудное. В перекурах мужики всегда около него. Виталий – мастер рассказывать анекдоты. Его любимая тематика – анекдоты про тёщу. Чем ему так насолила тёща, непонятно.
– Вот один мужик на десятом этаже вывесил тёщу за балкон и говорит ей: «Тёща, вот ведь Васька-то как плохо к тёще относится, в кислоте растворил. А Петька на куски свою тёщу изрубил. А я тебя просто отпускаю». Или вот, тоже на балконе, так же готовится тещу бросить, она орет. Ему снизу: «Ты что, гад, делаешь?» Он: «Граждане, это же тёща. – Вот дрянь какая, еще сопротивляется».
Мужики: ха-ха-ха. Нравится слушать про тёщу. А Виталий наставляет:
– У тещи должно быть только два зуба. Одним она должна открывать бутылки с пивом зятю, а другой должен все время болеть.
На следующем перекуре Виталий рассказывает, как он пошел с тёщей в магазин и как у входа сказал: «Теща, тебе сюда нельзя: видишь, написано: «Вход с собаками воспрещен». Да, – добавляет он, давая мужикам отсмеяться, – вот я раньше любил курить сигареты «Друг», жаль, они куда-то пропали, наверное, все тещи собрались и скупили. Еще бы, подходишь к прилавку: «Бутылку и портрет тещи». И продавщица понимает: сигареты «Друг», на них собака нарисована. А если у вас будет радикулит и пропишут мазь со змеиным ядом, то деньги на него не тратьте, пусть тёща больное место кусает, тоже змея.
Любит Виталий цитировать строчку из стихов поэта Романова: «Рядом с жутким словом «теща» удалое слово «зять».
Иногда, окончательно раздухарившись, Виталий поет:
Ой ты, зима морозная,
Теща туберкулезная.
Скоро ли я увижу Тебя, родимую,
В большом гробу?
И, может быть, самое смешное, что все напарники по работе отлично знают, что теща у Виталия просто золотая, в Виталии души не чает. На работу он часто приносит ее домашнюю стряпню. Да она и сама приходила на работу, и при ней Виталий рассказывал свои анекдоты. Его теща смеялась громче всех. Надо еще и то добавить, что уже и жена Виталия, дочь его тёщи, уже сама дважды тёща. Так что совершенно ничего нельзя понять.
– Зять, – говорит Виталий, – это голубь мира, а тёща – поджигатель войны.
– Нет, Виталя, – говорят мужики, – не знаешь ты, что такое тёща. Была б у тебя настоящая тёща – ты б про неё помалкивал.
– Я на всякий случай, – отвечает Виталий.

КОНЕЦ СВЯЗИ. Часто бывая на Ярославском вокзале, я невольно стал замечать одного мужчину, который явно был ненормален. То есть сразу было видно, что у него что-то с психикой. Взгляд его был возбужден, резок, движения порывисты. И хотя был он одет чисто, борода пострижена, но то, что он не в себе, было ясно. Он носил в руках «сотовый телефон» — обмотанную изолентой щепку. В эту щепку он докладывал кому- то сведения о поездах.
– Архангельский отошел, – говорил он. – Да, точно по графику. На посадке фирменный Москва – Киров. Софринская? Сейчас проверю. – Он бежал к пригородным платформам и докладывал: – Софринская по расписанию. Александровская подана на пятую.
Зная, что психически больные внутри своей болезни чувствуют себя совершенно здоровыми, я раз сказал ему:
– Тяжелая у тебя работенка.
– Не позавидуешь, – тут же откликнулся он, но говорить ему было некогда: подходил какой-то поезд дальнего следования, на сколько-то опоздавший, и мужчина занялся им.
Я слышал, как он серьёзно вычислил время опоздания и заверил кого-то, что разберётся с опозданием, что уже послал специального агента.
– Разберёмся и накажем, – заверил он кого-то и сказал: – Конец связи.
И в другой раз я еще понаблюдал за ним. Неустанно он встречал и провожал поезда. Следил за точностью отправки, наблюдал за посадкой, испепелял взглядом жадных носильщиков, крикливых таксистов, разносчиков газет и напитков. Вообще все его касалось. Он сообщал по своему мобильнику о собаках, о чистоте территории, о том, что голуби накормлены. Он держал в подчинении весь вокзал, сам же подчинялся только кому-то одному.
– Все будет в рамках справедливости. Да. Есть! Конец связи!
И уже невольно, приезжая на Ярославский, я надеялся увидеть его. И ведь странно: я отлично понимал, что он болен, что все это, с «сотовой связью», ненормально, но вот что интересно – мне было как-то спокойнее быть на вокзале, когда я видел его. Мне уже даже казалось, что мой поезд, мою электричку и не подадут вовремя, если он не займется посадкой и отправкой. Вот что чудно. Мне даже верилось, что именно его слышат наверняка, а не тех, кто шёл со своими карманными телефончиками по вокзалу и что-то говорил в них. Может, это оттого так казалось, что все вокруг суетились, ссорились, раздражались, спешили, толкались, – он же нес службу. Четко, спокойно, обстоятельно.
– Вологда секунда в секунду. Поощрить? Есть. Конец связи. – И вскоре: – На Сергиев Посад отмена. Разберемся. Воркутинский подходит. Есть наблюдать, есть! Конец связи.
Кто он, откуда – ничего не знаю, только кажется, что вот он не выйдет на работу, и Ярославский вокзал не сможет отправлять и принимать поезда.
Конец связи.

АЛМАЗНАЯ ГОРА. Николо-Перервинский монастырь необыкновенной красоты и благолепия. Службы в нем, конечно, длятся больше, чем в обычной церкви, но они такие молитвенные и благодатные. Усталость проходит, а радость остается. Все церкви монастыря: Иверской иконы Божией Матери, Никольская, Сергиевская, Успенская – все разные и все притягательные. Каждую можно описывать отдельно, но всякое описание слабее личного впечатления.
Лучше я расскажу об одной встрече в этом монастыре, в надвратной церкви иконы Божией Матери Толгской.
Я пришел задолго до литургии. Думал, что ранняя литургия начнется в шесть, а она была в этот день в семь. Но вообще православные знают, как хорошо приходить пораньше: все успеваешь, и памятки написать, и свечи поставить, и к иконам приложиться.
В церкви нас было трое: мужчина среднего возраста, худой и бородатый, женщина в годах, да еще внутри, в алтаре хлопотал молодой монашек. Женщина неподвижно стояла перед праздничной иконой, мужчина энергично ходил по храму. Вот в алтарь прошел батюшка, по пути нас благословил. Я тихонько спросил у женщины, как зовут батюшку.
Она охотно ответила:
– Его святое имя отец Александр. А есть еще отец, тот тоже Александр. У нас два Александра.
Вдруг мужчина остановился и насмешливо, так мне показалось, сказал:
– Они знают, как батюшек зовут. Они и матушек всех знают. Они только грехов своих не знают. Им не два, им тридцать два отца Александра не помогут.
Женщина совершенно смиренно кивала головой. Я не знал, что сказать. Но мужчина сам продолжил. Вроде бы он говорил для нее, но получалось, что как бы и для меня.
– Мучения грешников ждут, мучения. «Вечные будут мучения», – чуть ли не торжественно возгласил мужчина и разлохматил свою и так лохматую бороду. – Вот есть на том свете, а, может, и на этом, то мне пока не открыто, алмазная гора. Гора. И к этой горе раз в год прилетает птичка и чистит свой носик. Раз в год. Почистит и улетит, а через год опять прилетит, почистит и улетит. Раз в год. Так вот, – мужчина вознес даже не палец, а перст, – вот эта гора в конце концов сотрется, а мучения грешников не прекратятся. Вечные мучения! Вечные.
Признаться, я даже содрогнулся. Клювиком птички стереть алмазную гору. Вот что такое вечность. Это даже было сильнее юношеского впечатления от прочитанного когда-то выражения: «Седая вечность». То есть даже вечность поседела, а время не кончилось.
– Или еще есть такая гора песка, – продолжал мужчина. – Тоже гора. И из нее раз в году берут по песчинке. Так вот, когда-то и эту гору перенесут, а мучения грешников не прекратятся.
В церкви начали появляться прихожане. У икон загорались свечи, в церкви становилось светлее.
Из алтаря вышел отец Александр и, проходя к свечному ящику, спросил мужчину:
– Вразумляешь, Алексей?
– Надо, – сурово ответил мужчина. – Нужна профилактика, очень нужна.

НЕ ИСПРАВИЛСЯ. Одна женщина, как многие женщины, смотрела подряд все телепередачи. И вот, в передаче на религиозные темы, она услышала, что церковь, и особенно исповедь, способны изменить человека. Сама женщина считала, что ей незачем меняться, а что мужу обязательно надо. Опять же, как многие женщины, она считала мужа виноватым во всех своих несчастьях. Главным несчастьем она считала те случаи, когда муж уклонялся, находя предлоги, от какой-либо покупки для нее.
Женщина решительно потребовала от мужа, чтобы он пошел в церковь на исповедь. Она подробно проинструктировала его, в чем, по ее мнению, муж обязан был покаяться. Он безропотно пошел исполнять волю супруги.
Она дождалась его возвращения и стала допрашивать. Она понятия не имела, что существует тайна исповеди.
– Сказал, что меня обижаешь? – сурово спрашивала она.
– Сказал.
– Сказал, что маму мою обижаешь?
– Сказал.
– Сказал, что мало зарабатываешь?
– Сказал.
– А он что?
– Он ничего не сказал.
Женщина задала главный вопрос:
– А сказал, что не хочешь мне вторую шубу покупать?
– Нет, не сказал.
– Ну вот, – победоносно сказала женщина, – я знала, что тебя даже и церковь не перевоспитает.

ТЕЛЕЗРИТЕЛЬНИЦА. В те времена, когда русских писателей приглашали выступать на телевидении, позвали и меня. Я приехал, записался в десятиминутной нравственной проповеди. Мне сказали, когда она пойдет в эфир.
В день передачи я был в деревне. Своего телевизора у меня не было, пошел смотреть к соседке, бабе Насте. Мы сели у экрана. Баба Настя совершенно не удивилась моему раздвоению, тому, что я сидел с нею за чаем, и тому, что вещал из застекленного ящика.
– Ну что, Анастасия Димитриевна, – спросил я после десяти минут, – все по делу говорил?
– По делу. Но вот главного не сказал.
– Чего именно?
– Продавцов наших не протянул. Сильно воруют. Блудно у них. Пошла взять пряников, нагребла мне не все целые и обвесила. Надо, надо их на место поставить.
Совершенно серьезно мне кажется, что баба Настя была права. Пока мы говорили о нравственности, ловкие люди воровали. Потом к нам прислушались и удивились: оказывается, кто-то там вякает, что воровать нехорошо. Ну-ка выкиньте их с экрана. И выкинули. И стали славить прохиндеев и мошенников, вроде Остапа Бендера.
Зашел недавно к бабе Насте, пряников принес. Сидит, смотрит передачи о мордобое и разврате. Плюется, а смотрит. Другого же нет ничего. Новости смотреть тоже нервь нужны: специально показывают сплошные аварии, трупы кровь, говорят только о деньгах. Или показывают давно со шедшую с ума Америку.
– Передавать тебя будут? – спросила баба Настя.
– Нет, уже не будут.
– Почему?
– А помните тогда, когда выступал, продавцов не протянул? За это и лишен права голоса. То есть право есть, а голоса нет. Перед тобой выступлю. Во время чаепития. Видишь, и пряники все целые.
– Обожди, телевизор из розетки выключу.
Как же хорошо, никуда не торопясь, пить чай в деревне. Тихо в доме. Только синички прыгают по подоконнику и дзинькают клювиками в окно. Надо им крошек вынести, и уже совсем будет хорошо.

ПЕРЧАТКИ. Такой мороз, что и не чаял уже добежать до дома. Бежал, ежился, даже подскуливал. Весь иззяб, особенно руки. Еще сумки тащил, не бросишь же. А почему без перчаток? А потому, что я всю жизнь голорукий. Жена несколько раз дарила сверхдорогие, супермодные перчатки. Я их честно при ней надевал и уходил в дверь, в пространство жизни. За порогом я эти перчатки снимал и прятал, чтоб не потерять. Думал, пусть лучше замерзну, но перчатки не надену и сохраню. И все равно терял. Это необъяснимо, но это так. Чем больше старался не потерять, тем скорее терял. Так и мерзну.
Вспоминая детство, я объясняю перчаточные потери следующим образом. Мы ведь варежки и в детстве теряли. А семья большая, варежек не навяжешься. Еще же носки на всех. И вот мама делала нам варежки на резинках. Пришивала к варежкам длинную резинку, которую продевала в рукава. Это гениально по своей простоте. Катаешься на лыжах, разогреешься, варежки снял, они и болтаются, и в карман не надо прятать. Лепишь, когда влажно и тепло, снежную бабу, упреешься, руки горят, варежки становятся лишними, скинул, они и не мешают, да еще и сушатся. Но такое изобретение освобождало от обязанности думать о варежках. Они и сами никогда не терялись. И выросши без заботы думать о варежках, я и о перчатках не думал.
Объясняя утраты перчаток не только беззаботностью, думаю, что я эти перчатки терял, как бы вызывая на дуэль воображаемого противника. Обычно хожу один, хожу быстро и непрерывно спорю с теми, с кем спорю всегда. Видимо, распаляясь и не видя иного способа убеждения, я и бросаю перчатку. В экстазе, так сказать. Может быть, никто мой вызов не принимал, перчаток не поднял. Чего ж одну поднимать. Бросать уж надо было обе.
Один только раз подняли. Подняла, вернее. Девушка подняла. Прекраснее всех из всех моей до армейской юности. Библиотекарша Валя.
Стихи ей писал. В том числе и про перчатки:
Эх, вот бы я рыцарем был бы.
Влюблялся б тогда б день и ночь,
Перчатку бросал бы и шпагой махал бы
Во всю молодецкую мочь.
Перчатки в юности были плохонькие, нитяные, но перчатки. Материнские варежки надевали только при поездке за сеном, за дровами. А чтоб в село выйти, в клуб прийти в варежках, да вы что.
Именно в перчатках я двигался с друзьями, когда дым, крики, огонь сказали о пожаре. Горел двухэтажный дом рядом с Домом культуры, бывшей Троицкой церковью. В толпе я увидел Валю. Желание подвигов, страданий взмыло во мне, и вскоре я оказывался в самых горячих точках тушения огня. Огонь в груди горел. Дом был старый сухой, пылал как пожар мировой революции, которой тогда все еще бредили. Длинным багром, теперь приходится объяснять, что это железный крюк на оглобле, на жерди такой, этим багром разваливали сруб. Уже рухнула крыша, проседали и с шумом ухали внутрь потолки. Зацепили за пылающий угол, стали дергать. И отдернули, еще бы, мужиков десять дергало, отдернули крюк от оглобли. И что, вы думаете, я свершил? В полнейшем безрассудстве я кинулся в огонь и полез по горящему углу дома к тому месту, на котором остался оторванный крюк. И долез-таки. И крюк, уже раскаленный, сбросил вниз. И сам спрыгнул. Мало того что высоко, еще я на гвоздь ногой попал. Друзья поволокли в больницу.
И именно туда принесла потерянные мною перчатки моя возлюбленная. Мы вскоре с нею расстались. Но что с того? Был же восторг, было же неистовое желание, чтоб заметила, чтоб вскрикнула, чтоб испугалась, чтоб полюбила. Было. И перчатки принесла. В своих руках несла. Может быть, и примерила. Конечно, примерила, но я их потерял.

МОЛИТВА МАТЕРИ. «Материнская молитва со дна моря достанет» – эту пословицу, конечно, знают все. Но многие ли верят, что пословица эта сказана не для красного словца, а совершенно истинно, и за многие века подтверждена бесчисленными примерами.
Отец Павел, монах, рассказал мне случай, происшедший с ним недавно. Он рассказал его, как будто всё так и должно было быть. Меня же этот случай поразил, и я его перескажу, думаю, что он удивителен не только для меня.
На улице к отцу Павлу подошла женщина и попросила его сходить к ее сыну. Исповедать. Назвала адрес.
– А я очень торопился, – сказал отец Павел, – и в тот день не успел. Да, признаться, и адрес забыл. А еще через день рано утром она мне снова встретилась, очень взволнованная, и настоятельно просила, прямо умоляла пойти к сыну. Почему-то я даже не спросил, почему она со мной не шла. Я поднялся по лестнице, позвонил. Открыл мужчина. Очень неопрятный, молодой, видно сразу, что сильно пьющий. Смотрел на меня дерзко, я был в облачении. Я поздоровался, говорю: ваша мама просила меня к вам зайти. Он вскинулся: «Ладно врать, у меня мать пять лет как умерла». А на стене её фотография среди других. Я показываю на фото, говорю: «Вот именно эта женщина просила вас навестить». Он с таким вызовом: «Значит, вы с того света за мной пришли?» – «Нет, – говорю, пока с этого. А вот то, что я тебе скажу, ты выполни: завтра с утра приходи в храм». – «А если не приду?» – «Придешь: мать просит. Это грех – родительские слова не исполнять».
И он пришел. И на исповеди его прямо трясло от рыданий, говорил, что он мать выгнал из дому. Она жила по чужим людям и вскоре умерла. Он даже и узнал-то потом, даже не хоронил.
– А вечером я в последний раз встретил его мать. Она была очень радостная. Платок на ней был белый, а до этого темный. Очень благодарила и сказала, что сын её прощен, так как раскаялся и исповедался и что она уже с ним виделась. Тут я уже сам, с утра, пошел по его адресу. Соседи сказали, что вчера он умер, увезли в морг.
– Вот такой рассказ отца Павла. Я же, грешный, думаю: значит, матери было дано видеть своего сына с того места, где она была после своей земной кончины, значит, ей было дано знать время смерти сына. Значит, и там её молитвы были так горячи, что ей было дано воплотиться и попросить священника исповедать и причастить несчастного раба Божия. Ведь это же так страшно – умереть без покаяния, без причастия.
– И главное: значит, она любила его, любила своего сына, даже такого, пьяного, изгнавшего родную мать. Значит, она не сердилась, жалела и, уже зная больше всех нас об участи грешников, сделала все, чтобы участь эта миновала сына. Она достала его со дна греховного. Именно она, и только она силой своей любви и молитвы.
Смотреть здесь